Новостной раздел сайта Аkimataktobe.kz

Фото:
Деловая газета "Взгляд"

Большую часть жизни я прожил рядом с улицей Солженицына, ходил по ней едва ли не ежедневно, идя по ней десять лет назад в августе 2008 года, я и узнал, что писателя больше с нами нет.

Тогда она носила мрачноватое название Большая Коммунистическая, и, по иронии истории, была одной из наиболее сохранившихся улиц старой Москвы с шикарными купеческими усадьбами, соперничавшими в роскоши с дворцами аристократов, античными барельефами на особняках, доходными домами в стиле «модерн со львами» и парящей над всем этим церковью Мартина Исповедника. На этой же улице и величественный классицистический храм Матвея Казакова, посвященный некогда в книгохранилище. Сегодня это снова церковь, куда мы ходим на службы и где крестили мою дочь.

А пройдя по улице до конца можно выйти к Спасо-Андроникову монастырю, посреди которого стоит древнейший в Москве храм, в котором похоронен святой иконописец Андрей Рублев.

Теперь среди этой роскоши неизгаженной былой России может появиться памятник её защитнику и певцу — Александру Солженицыну, аккурат на пустыре, оставшемся от сноса палаткообразного кафе между домами 11 — усадьбой купчихи Пелагеи Кононовой, и 13 усадьбой городского головы Москвы мануфактур-советника И. А. Колесова.

Солженицын очень любил эту Таганскую часть Москвы — небедную, мастеровитую, купеческую, богомольную. Описание им храма Никиты Мученика на Швивой горке, над Яузой способно растрогать до слез. Думаю, самому Александру Исаевичу было бы приятно находиться в окружении этих работящих людей, добившихся богатства своим трудом и смекалкой. Семейство его матери, Щербаки, за одно поколение, усилиями деда, полуграмотного и смекалистого малоросса Захара Федоровича Щербака, поднялось из поденных рабочих до первостатейных предпринимателей-аграриев Юга России.

С идиллической картины дома Щербаков («Томчаков») начинается первый акт созданного писателем исторического эпоса — «Август четырнадцатого». Красное колесо раздавило Щербаков, как и сотни тысяч других людей, вся вина которых была в том, что они умели создавать, а не только разрушать до основанья, а затем.

Захара Фёдоровича, презрев «классовый подход, долго скрывали и кормили его бывшие рабочие, но в 1930 году ГПУ всё-таки нашло его и увело, рассчитывая заставить классового врага сдать мифические „спрятанные миллионы“. С того ареста дед Солженицына уже не вернулся, упокоившись где-то в безымянной могиле.

Без этих корней невозможно понять Солженицына. Ни его личной боевитой предпринимательской жилки, феноменального трудолюбия и усидчивости, умения устраивать жизнь и защищать свои права, так контрастирующих со стилем окружавшей его литературной богемы. Ни его рациональной влюбленности в старую Россию, как в общество, где можно было трудиться, создавая свою собственность и богатство своими руками, где человеку дела не нужно было гоняться за миражами демократии и социализма, прогресса и прав человека, когда можно было конкретными действиями и по уму устраивать свою и общую жизнь.

Без этих корней невозможно понять, конечно, и того неприятия Солженицыным коммунистической системы, которая убила эту жизнь, а его самого и таких как он ограбила и лишила „и чаши на пире отцов, и веселья, и чести своей“.

Советчина была для Солженицына убийственной антижизнью, раковой опухолью, уничтожающей жизненные силы русского народа. А с онкологической антижизнью церемониться нельзя. Как она не станет церемониться с собой — её нужно вырезать скальпелем, облучать рентгеном, травить химией, изводить и засушивать „народными средствами“, которые самому писателю в борьбе с собственным раком помогли, кажется, более всего.

Этот процесс излечения исключительно мучителен, как показано в „Раковом корпусе“, порой практически сводит с ума, слишком часто не оканчивается победой. Однако альтернатива ему одна — торжество антижизни над жизнью в момент смерти, даже если смерть спокойная и перед нею тебя отпустили „на побывку“, чтобы не портить статистику медучреждения.

Не лечить, а значит — не мучить, Солженицын не мог. Именно этих мучений и не могут ему простить фанатичные сторонники метастаз.

В ненависти к Солженицыну, которая грозит и предполагаемому рядом со мною памятнику, есть нечто иррациональное, необъяснимое политической логикой.

Разве это Солженицын первым начал „клеветать на товарища Сталина“? Нет. Сотни и сотни авторов до Солженицына, от бежавшего из лагерей Ивана Солоневича до советского вождя Хрущева с разных позиций разоблачали сталинские преступления.

Несомненно, большая заслуга Солженицына в том, что он показал — никакого „сталинизма“ не было, был ленинизм, была коммунистическая ненависть к исторической России, устремленная к её разрушению и уничтожению всех сопротивлявшихся слоев русского народа. Но и тут Александр Исаевич не был первым — об этом писали и тот же Солоневич, и историк красного террора Мельгунов, и многие другие.

Но, может быть, Солженицын „клеветал“ на советский строй талантливей прочих и именно поэтому заслуживает особой ненависти? Однако его враги и это отрицают. Среди них распространена точка зрения, что Варлаам Шаламов писал о сталинских лагерях талантливей Солженицына, коего они стремятся выставить бездарностью. Казалось бы, тогда логичней ненавидеть именно его, но нет… особой ненависти к троцкисту Шаламову у них не обнаруживается.

Но может дело не в лагерях, а в антисоветизме, диссидентстве, атаке на социалистический строй, при котором сотни миллионов человек жили счастливо, ели пюре в детсадике и стояли в очереди за кефиром, а их выбросили в ужасы капиталистической системы, где детсадики стали платными, а очередей не стало вообще? Однако нет.

Солженицын не был главным диссидентом Советского Союза. Скорее он был диссидентом среди диссидентов — отвергал демократию, западничество, еще в брежневские времена предостерегал против поспешных „рыночных реформ“ и угрозы со стороны международных финансовых организаций типа МВФ.

Однако вся ненависть достается именно Солженицыну, а не, к примеру, академику Сахарову, чьи прямые идеологические последователи устроили нам ад 1990-х.

Не так давно скончавшийся писатель Владимир Войнович, прославился на ниве самых грязных антисоветских памфлетов с отчетливым русофобским душком. Разве провожала его в могилу свистом вся та клака, что борется с Солженицыным? Даже не заметили, а кто-то еще и похвалил. За что? Правильно, за клевету Войновича на Солженицына. Нет, и не в антисоветизме дело.

Может быть дело в мифическом „переходе на сторону внешнего противника“? На эту тему напридумано действительно много, от „литературного власовца“, до „призыва разбомбить СССР атомными бомбами“.

С власовцами, в отличие от своих оппонентов, фронтовик и дважды орденоносец (орден Отечественной войны — 1943, орден Красной Звезды — 1944) капитан артиллерии Солженицын лично воевал на фронте, о чем и рассказал в „Архипелаге“, а потому имел и полное право сказать, что это были несчастные люди загнанные в капкан между двумя ненавидевшими русский народ и желавшими ему смерти силами.

Еще смешнее, когда с „солженицынскими фальсификациями истории войны“ полемизируют при помощи… топорной фальшивки — поддельного „открытого письма маршала Чуйкова“, состряпанного лет двадцать назад в неокоммунистической прессе.

Про „бомбу“ речь идет о чистой выдумке. Когда просишь подтвердить её конкретной цитатой, то собеседник начинает юлить и приводить ссылки на разные солженицынские тексты, в расчете на то, что ты их не читал — одна беда, я всех их читал и отлично знаю, что подобный „призыв“ нигде не содержится. Он бы попросту противоречил убеждениям Солженицына, призывавшего Америку не пытаться „помочь“ освобождению России от коммунизма, отказавшемуся встречаться с президентом Рейганом (из-за русофобии его советников и призывов американских генералов прицельно разбомбить русские области СССР), отказавшемуся от американского гражданства. Писатель осознавал, что клятва предполагала обязанность воевать против всех противников США, а значит, возможно, и против России.

Сотни действительных перебежчиков и изменников — все эти Резуны, Калугины и прочие не удостаиваются и сотой доли адресованной Солженицыну ненависти. Нападчики не идут громить книжные магазины, заваленные бреднями Резуна и ему подобных (Да и за что громить-то? Товарища Сталина восхваляет, 37-й год оправдывает, — да тут хоть в мавзолей неси), вся их ненависть снова сосредоточена на Солженицыне.

Ну и венец глупости — „Солженицын развалил СССР“. Это об идее Солженицына в работе „Как нам обустроить Россию“ создать союз России, Украины, Белоруссии и Казахстана, то есть единое русское государство. И вновь предельный цинизм. Этот текст был обнародован 18 сентября 1990 года, когда СССР трещал по швам, когда во многих республиках Союза уже пришли к власти сепаратистские правительства, когда Горбачев начал экономическую блокаду Литвы, когда уже три месяца прошло с принятия печально знаменитой „Декларации о государственном суверенитете РСФСР“.

Предстоящий распад СССР был очевиден к этому моменту всем, а имена его организаторов — от Горбачева, Шеварднадзе, Ельцина, до Гамсахурдии, Прунскене, Чорновола были у всех на слуху. Работа Солженицына среди этой общей атмосферы распада ставила один вопрос: как бы самим русским не распасться.

Писатель предлагал единственно представлявшееся ему логичным решением: не дать мертвому утащить с собой в могилу живого, не дать советской системе расчленить и убить русский народ, а для этого создать общее государство всех трех ветвей русского народа. В 1990 году еще было не поздно начать к этому подготовку, а разбегание окраин сделать цивилизованным — без геноцида русского населения, потоков беженцев и введения расистской сегрегации на граждан и „неграждан“.

Призыв Солженицына не был услышан. Как не был услышан и его призыв к Ельцину в августе 1991 не признавать административные границы республик государственными, добиваться возвращения Крыма, Южной Сибири, Нарвы. Добиваться, чтобы референдум о независимости Украины проходил не всей республикой, а по областям, чтобы дать возможность Донбассу не ехать на Запад в одной упряжке со Львовом. Как не был услышан его призыв устранить нелепое, дискриминационное для русских административное устройство внутри самой РФ, обрекающее нас на разгул сепаратизма и вечный страх повторения Россией судьбы СССР.

Подлинных организаторов той катастрофы (и живых и мертвых) те же самые деятели, что борются с Солженицыным, не травят даже с сотой долей энергии. Потому приходится делать вывод, что подлинные причины ненависти к писателю со стороны организаторов антисолженицынской компании бесконечно далеки от декларируемых.

Солженицына ненавидят не за то, что у него было общего с антисоветчиками, диссидентами, антисталинистами, антикоммунистами, критиками советской имперской модели, а за то, чем он от них отличался.

А чем он от них отличался?

В отличие от большинства диссидентов (убежденных западников, веривших в „демократию, рыночную экономику и права человека“, а еще больше в „право на эмиграцию“), Солженицын имел положительный русский идеал. Этот идеал — не Запад, но дореволюционная царская Россия, органичное продолжение истории которой было бы, конечно, для нас куда лучшим будущим, нежели революция.

Высшей ценностью для Солженицына был русский народ, сохранение его идентичности, выживание и развитие. Он был категорическим противником принесения исторической жизни народа в жертву абстракциям — коммунистическим или либеральным.

Именно Солженицын обратил внимание на такое явление, как русофобия нашей образованщины, ставшей из советской неприкрыто западнической, и вступил с ним в полемику, позднее развитую его ближайшим другом и соратником академиком Игорем Шафаревичем. Продолжил полемику с русофобами Александр Исаевич и в годы изгнания, разоблачая бредни американских профессоров типа Ричарда Пайпса, натравливавших президента Рейгана и американский истеблишмент не на коммунистическую систему, а на русский народ.

Получив возможность вернуться к участию в общественной жизни России, Солженицын выступил самым непримиримым оппонентом ельцинского курса разрушения страны. Он первый заговорил не только о несправедливости границ, о дискриминации русских в ходе парада суверенитетов, но и о геноциде на Кавказе, о ненужных чиновникам потоках беженцев из Средней Азии, о нашествии нелегальных и полулегальных мигрантов, о разграбе приватизации и авантюризме „рыночных реформ“.

Его выступление в Госдуме в 1994 году и памфлет „Россия в обвале“ были тем более убедительной квинтэссенцией неприятия духа 90-х, что сформулированы были не с позиций советской ностальгии, а из жизненных интересов русского народа.

Не менее определенно Солженицын обозначил и наши внешние интересы.

Еще в 1978 году, в перевернувшей мировую политическую мысль Гарвардской речи, он сформулировал принцип: мир это сообщество самобытных исторических миров, цивилизаций, среди которых есть место и России. Запад — только один из этих миров. И часть не может подменить собой целое, не может диктовать законы всему миру, тем более, что сам Запад далеко отступил от тех христианских принципов, которые когда-то его создали.

Солженицын призвал и Россию и Запад отказаться от безумного бунта против Бога — у одних выражающегося в воинствующем коммунистическом атеизме, у других в либеральном потребительском обществе, отойти от идей французских просветителей, и вернуться на путь Традиции.

Нельзя не заметить, что эта политическая философия, вкупе с солженицынской критикой расширения НАТО, легла в основу современной политики путинской России, геополитики „мюнхенской речи“ — установка на цивилизационный суверенитет, неприятие натовского наступления, готовность России стать центром здоровых традиционных сил всего мира, неприятие капитуляции перед русофобским либеральным миропорядком.

Возвращение Крыма — это прямое исполнение солженицынского завета, задания, которое он ставил в письмах, статьях, интервью, начиная с 1991 года.

Мы наблюдаем, как на наших глазах сбывается и еще одно солженицынское пророчество. Уже на рубеже 1970-80-х писатель начал предсказывать, что Западу предстоит пройти через свою коммуно-тоталитарную диктатуру, не менее поработительную для человека, нежели советская. Главное нам, русским, получив в ХХ веке прививку, не соблазниться на второе издание той же болезни.

Наблюдая за сегодняшней тоталитарной толерантностью, превращающей Европу в Гейропу, а Америку в болото, невозможно не признать, что Солженицын и тут оказался прав. И этого вновь не могут ему простить.

Для самой России солженицынское наследие — это противоядие против революций. Его „Красное колесо“, особенно „Март семнадцатого“ — мощнейший манифест против революционного зуда и „феврализма“. Это анатомия политического безумия, когда общество ради нелепых фантазий, поддаваясь на клевету и провокации иностранных агентов, уничтожает своё органическое развитие и устраивает себе такие „перемены“, которые убивают большинство их участников и инициаторов.

Почему любители революций всех мастей так боятся включения солженицынских произведений в школьную программу? Тогда наш школьник поймет (из „Архипелага ГУЛАГ“), чем заканчивается желание устроить встряску „до основанья, а затем“. Из „Марта семнадцатого“ — кто и как такие встряски готовит и производит. А кто предупрежден, тот вооружен.

И вот, пожалуй, главное в наследии Солженицына: выраженное и в его прозе, и в его публицистике, страстное желание нормальности: русский народ имеет право на спокойное органическое развитие, на то, чтобы им правили цари, а не диктаторы, чтобы его реформаторами были Столыпины, а не Гайдары. Чтобы наш народ мог оставаться собой, богатеть из поколения в поколение трудом своих рук, верить в своего Бога, завещанного святыми и преподобными. Не лезть в чужое, но не отдавать ни крохи своего, ни у кого ничего не просить, ни перед кем не унижаться — ни перед вертухаем, ни перед начальником, ни перед чужеземцем.

Солженицын нам указал на то, что историческая традиция народа — это не косность, а вечная самообновляющаяся преемственная жизнь. И предупреждение о том, как дорого может обойтись желание оборвать и растоптать эту жизнь во имя головных заграничных утопий и своеволий.

Для России нет лучшего будущего, чем её прошлое. И пусть памятник Солженицыну на улице, почти не изуродованной рубцами ХХ столетия, служит об этом напоминанием.

Читать ещё •••

Rambler

Комментарии запрещены.